ИССЛЕДОВАНИЕ О ПРОИСХОЖДЕНИИ МОРАЛЬНОЙ ДОБРОДЕТЕЛИ

Все находящиеся в естественном состоянии живые
существа забoтятся лишь о том, чтобы доставить
себе удовольствие, и непосредственно следуют
влечению своих наклонностей, не обращая внимания
на то, принесет ли полученное ими удовольствие
добро или зло другим. В этом кроется причина того,
что в диком состоянии более всего приспoсоблены, к
мирной совместной жизни те создания, которые
обнаруживают наименьший разум и имеют менее всего
желаний, требующих удовлетворения. Отсюда следует;
что ни один вид животных не оказывается менее
способным жить в согласии в течение длительного
времени, находясь в большом скоплении, чем
человек, если отсутствуют ограничения, налагаемые
на него системой правления; и все же качества
человека таковы - я не берусь судить, хорошие они
или плохие; - что ни одно создание, кроме него,
вообще нельзя было сделать общественным
[существом]. Но поскольку человек исключительно
эгоистическое и упрямое, а также хитрое создание,
то, как бы он ни покорялся превoсходящей его силе,
одним принуждением нельзя- было сделать его пo
лушным и добиться тех усовершенствований, на
которые он способен.

Поэтому главное, что предприняли законодатели и
другие мудрецы, трудившиеся над установлением
общества, состояло в том, чтобы заставить людей,
которыми они должны были управлять, поверить, что
для каждого из них сдерживать свои желания более
выгодно, чем следовать им, и гораздо лучше
принимать во внимание не личные, а общественные
интересы. Поскольку же это оказалось весьма
трудной задачей, то для ее выполнения были
испробованы все ухищрения ума и красноречия; и
моралисты и философы всех времен употребляли все
свое искусство, чтобы доказать истинность столь
полезного утверждения. Но люди вряд ли поверили бы
этому (маловероятно, чтобы ктолибо мог их убедить
не одобрять свои естественные наклонности или
предпочитать благо других своему собственному),
если бы одновременно им не предложили взамен нечто
равноценное, чем можно было бы наслаждаться как
вознаграждением за то насилие, которое они в этом
случае по необходимости вынуждены были совершить в
отношении самих себя. Те, кто предпринял попытку
цивилизовать человеческий род, знали об этом; но,
будучи не в состоянии предоставить столь большое
количество реальных вознаграждений, способных
удовлетвoрить всех эа каждое отдельное действие,
они были вынуждены изобрести воображаемое
вознаграждение, которое выступало бы в качестве
общей компенсации за муки самоотречения и
оставалось бы пригодно во всех случаях, ничего не
стоя при этом ни им самим, ни тем, кому оно
предназначалось, и все же было бы наиболее
приемлемой платой для ее получателей.

Они [моралисты] тщательно изучили все сильные и
слабые стороны нашей натуры и, обнаружив, что ни
один из людей не был ни настолько чёрств, чтобы не
поддаться очарованию похвалы, ни настолько
испорчен, чтобы терпеливо сносить презрение
окружающих, совершенно справедливо заключили, что
самым могущественным аргументом, который может
быть использован в отношении человеческих су
еств, является лесть. Используя это колдовское
средство, они восхваляли превосходство нашей
натуры перед другими живыми существами; превознося
до небес и всячески расхваливая проницательность
нашего ума и обширность познаний, они произносили
тысячи панегириков величию нашей души, благодаря
которой мы обладаем способностью совершать самые
благородные деяния. Незаметно вкравшись этим искус
ым способом - лестью - в сердца людей, они начали
учить их понятиям стыда и чести, представляя одно
из них как самое худшее из всех зол, а другое -
как наивысшее благо, до которого способны
возвыситься смертные. Когда это было достигнуто,
они стали говорить людям, насколько не
соответствует достоинству столь возвышенных
созданий забота об удовлетворении тех желаний,
которые равно присущи и диким животным, и
игнорирование в то же время тех высоких качеств,
которые обеспечили им превосходство перед всеми
другими живыми существами. Они даже вынуждены были
признать, что зов природы столь настойчив, что
сопротивляться ему трудно, а полностью подавить -
тем более. Но они использовали этот [аргумент]
только в качестве довода, чтобы показать,
насколько достойно похвалы обуздание вожделений и
насколько позорно, с другой стороны, не пытаться
подавлять их.

Для того чтобы вызвать дух соперничества у людей,
они разделили весь [человеческий] род на два
класса, резко отличающиеся друг от друга. Один
[класс] состоял из недостойных, презренных людей,
которые постоянно гнались за наслаждениями, были
совершенно неспособны к самоотречению и, не
заботясь о благе других, не имели никакой более
высокой цели, кроме своей личной выгоды; став
рабами сластолюбия, такие люди безо всякого
сопротивления уступали любому низменному желанию и
употребляли способности своего разума лишь на то,
чтобы умножать чувственные удовольствия. Эти
низкие, подлыe твари, говорили [моралисты],
являются отбросами человеческого рода и, имея лишь
облик человека, ничем не отличаются от диких
зверей, кроме своей внешности.

Другой же класс состоял из возвышенных,
одухотворенных натур, которые, будучи свободны от
низменного эгоизма, считали совершенствование духа
своим самым прекрасным приобретением и, установив
себе истинную цену, находили наслаждение лишь в
украшении той части своей натуры, в которой
заключалось их превосходство; презирая все то, что
у них было общего с неразумными существами, они с
помощью разума боролись со своими наиболее
скверными наклонностями и, ведя постоянную войну с
самими собой, дабы способствовать спокойствию
других, видели свою цель в содействии
общественному благу и обуздании их собственных
страстей:

Fortior est qui se quam qiгi fortissima Vincit
Мсепiа...\footnote{Гораздо сильнее тот, кто
победил самого себя, нежели тот, кто взял величай
ую крепость}

Этих [моралисты] называли подлинными
представителями своего возвышенного рода,
превосходящими по ценности другой класс еще в
большей степени, чем те превосходили диких зверей.

У всех животных, которые не настолько
несовершенны, чтобы не проявлять чувства гордости,
мы обнаруживаем, что самые превосходные, а также
самые красивые и ценные представители их рода
обычно обладают этим чувством в наибольшей
степени; так и в человеке, самом совершенном из
животных, гордость настолько неотделима от самой
его сущности ( как бы хитроумно ни научились
некоторые прятать или маскировать ее), что без нее
тот сложный состав, из которого он сделан, был бы
лишен одного из главнейших ингредиентов. И если мы
примем это во внимание, то вряд ли можно
сомневаться, что поучения и увещевания (подобные
упомянутым выше), столь искусно приспособленные к
высокому мнению, должны, если их распространить в
массе людей, не только заслужить одобрение ,
большинства из них в своей умозрительной части,
но, и равным образом побудить некоторых, особенно
самых неистовых, самых решительных и лучших среди
них, переносить тысячи неудобств и терпеть сколько
же лишений, чтобы получить удовольствие считаться
людьми, относящимися к [привилегированному]
классу, и, следовательно, присвоить себе все те
превосходные качества людей этого класса, о
которых они слышали.

Из того, что было сказано, мы вправе ожидать,
во-первых, что герои, предпринявшие такие
чрезвычайные усилия, дабы обуздать некоторые свои
природные наклонности, и отдавшие предпочтение
благу других в ущерб своему собственному интересу,
не отступят ни на дюйм от тех прекрасных понятии о
достоинстве разумных существ, которые они
восприняли, и, имея всегда на своей стороне
авторитет власти, со всей возможной энергией
станут отстаивать как то уважение, которое следует
оказывать представителям этого класса людей, так и
их превoсходство над остальными людьми. Во-вторых,
те, кому не хватило бы достаточного запаса
гордости или решимости, чтобы поддерживать себя в
подавлении прежде всего для них желанного,
следовали бы чувственным велениям [своей] природы,
однако стыд не позволил бы им признаться, что они
суть те презренные несчастные создания, которые
принадлежат к низшему классу и вообще считаются
недалеко ушедшими от диких зверей; и поэтому,
оправдывая самих себя, они говорили бы то же, что
и все другие, и, скрывая, как умея, свои
собственные несовершенства, восхваляли бы
самоотречение и заботу об общем благе так же, как
и остальные люди. Ибо в высшей степени вероятно,
что некоторые из них, убежденные реальными
доказательствами силы духа н самоотречения,
которые они наблюдали, будут восхищаться в других
тем, чего не хватает им самим; другие же будут
бояться решимости и доблести представителей
высшего класса, и все они будут испытывать
благоговейный трепет перед властью своих
правителей, вследствие чего разумно полагать, что
никто из них (что бы они ни думали про себя) не
осмелится открыто опровергать то, в чем, по мнению
всех, даже сомневаться считалось преступным.

Таким образом был (или по крайней мере мог быть)
сломлен дикарь в человеке; отсюда очевидно, что
первые начатки морали, введенные искусными
политиками для того, чтобы сделать людей полезными
друг другу, а также послушными, были изобретены
главным образом с той целью, чтобы честолюбцы
могли извлекать для себя большие выгоды и
управлять огромным количеством людей с большей
легкостью' и безопасностью. Когда это основание
политики было однажды заложено, человек не мог уже
долго оставаться нецивилизованным. Ибо даже те,
кто стремился только к удовлетворению своих
желаний н посто- ` янно сталкивался с интересами
других людей такого же сорта, не могли не
заметить, что когда они обуздывали свои
наклонности или же следовали им с большей
осмотрительностью, то избегали массы неприятностей
и часто спасались от многих бедствий; которыми
обычно сопровождалась слишком нетерпеливая погоня
за удовольствиями.

Во-первых, они, как и другие, получали выгоду от
тех действий, которые предпринимались на благо
всего общества, и, следовательно, не могли
воздержаться от благожелательного отношения к тем
представителям высшего класса, которые их
совершили. Во-вторых, чем более настойчиво
стремились они к своей собственной выгоде, не
обращая внимания на других, тем более они ежечасно
убеждались, что никто так не стоял на их пути, как
те, кто больше всего на них походил.

Тогда, поскольку в интересах даже самых худших из
них (больше, чем кого-либо другого) было
восхвалять заботу об общественном благе; с тем
чтобы пожинать плоды трудов и самоотречения других
и одновременно с меньшим беспокойством
удовлетворять свои собственные желания, они пришли
к согласию - вместе с остальными - называть все
то, что делает человек для удовлетворения любого
из своих желаний, игнорируя общественные интересы,
ПОРОКОМ, если в его действии можно обнаружить хоть
малейший намек на то, что оно может нанести вред
какому-либо члену общества либо даже сделать его
самого менее способным оказывать услуги другим
[людям]; н дать название ДОБРОДЕТЕЛИ всякому .
свершению, посредством которого человек вопреки
природной склонности стремится к благу других или
к обузданию своих собственных аффектов, исходя из
разумного стремления быть добрым.

Может быть высказано такое возражение: ни одно
общество не было ни в малейшей мере цивилизовано
до тех пор, пока большая часть его не пришла к
согласию относительно того или иного поклонения
какойлибо высшей силе, и, следовательно, понятия
добра и зла и различие между добродетелью и
пороком были вовсе не изобретением политиков, а
прямым результатом религии. Прежде чем ответить на
это возражение, я должен повторить, что уже было
сказано, а именно что в данном "Исследовании о
происхождении моральной добродетели" я не говорю
ни о иудеях, ни о христианах, а о человеке в его
естественном состоянии, не знающем истинного Бога;
а далее я утверждаю, что идолопоклоннические
суеверия всех других народов и жалкие понятия о
высшем существе, которые они имели, были не
способны побудить человека к добродетели и
годились разве лишь на то, чтобы держать в
благоговейном стра-, хе и занимать грубую и
невежественную толпу. Из истории ясно видно, что
во всех значительных обществах, какими бы глупыми
или нелепыми ни были воспринятые людьми понятия о
божествах, которым они поклонялись, человеческая
природа всегда полностью проявлялась во всем своем
богатом разнообразии, и что нет такой земной
мудрости или моральной добродетели, какой бы не
обладали в совершенстве люди в тот или иной период
времени во всех монархиях и республиках,
каким-либо образом прославившихся своим богатством
и силой.

Египтяне, не довольствуясь обожествлением всех тех
безобразных чудовищ, которых только можно было
вообразить, были настолько глупы, что поклонялись
даже луковицам, которые они сами сажали; и все же
их страна была самым знаменитым в мире питомником
искусств и наук, и сами они выделялись как более
искусные в познании глубочайших тайн природы по
сравнению с любым другим народом, жившим после
них.

Ни одно государство или царство на земле не дало
больше или более великих образцов моральных
добродетелей всякого рода, чем Греческая и Римская
империи, в особенности последняя; а насколько сум
урными, нелепыми и смехотворными были взгляды
греков и римлян на священные дела! Ибо если даже
не говорить о чрезмерном числе их богов, а
ограничиться лишь упоминанием тех позорных
историй, которые они приписывали [своим богам], то
невозможно будет отрицать, что их религия не
только не учила людей обуздывать свои аффекты ни
находить путь к добродетели, но, кажется, была
задумана скорее для: оправдания их вожделений и
поощрения пороков. А если мы захотим узнать, что
заставляло их проявлять такую огромную силу духа,
мужество и великодушие, то должны будем обратить
свой взор на помпезность их триумфов, на
великолепие их монументов и триумфальных. арок, на
их трофеи, статуи и надписи, на множество венков,
которым+ они награждали военных, на почести,
оказываемые ими мертвым, на публичные панегирики
живым и на другие идеальные (imaginary) воэна
раждения, которыми они наделяли заслуженных людей;
и мы обнаружим, что многих из них привело к высшей
степени самоотречения не что иное, как их политика
использования самых действенных средств, которые
могли польстить человеческой гордости.

Отсюда видно, что не какая-либо языческая религия
или другое идолопоклонническое суеверие впервые
наставили человека на путь обуздания своих
страстей и подавления самых любимых склонностей, а
искусные действия осторожных политиков; и чем
глубже мы исследуем человеческую природу, тем
больше убеждаемся, что моральные добродетели суть
плоды политики, которые породила лесть, взывая к
гордости.

Нет такого человека, каковы бы ни были его ум и
проницательность, который был бы полностью защищен
от колдовства лести, если она искусно применена и
приспособлена к его личным качествам. Дети и
глупцы примут на веру прямую похвалу в их адрес,
но с теми, кто более хитер, надо обращаться с
большей осмотрительностью; и чем более общий
характер носит лесть, тем менее она вызывает
подозрение у тех, на кого нацелена. То, что
говорится в похвалу всему городу, с удовольствием
воспринимается его обитателями. Похвалите ученость
вообще, и каждый ученый человек будет думать, что
он вам чем-то особенно обязан. Можно совершенно
спокойно хвалить занятия человека или страну, где
он родился, потому что вы даете ему возможность
прикрыть ту радость, которую он лично при этом
чувствует, тем уважением, которое он якобы
испытывает к другим.

В тех же случаях, когда хитроумные люди,
понимающие, какую власть имеет лесть над
гордостью, опасаются, что их могут обмануть, они
обычно разглагольствуют, хотя и чаще всего против
своей совести, о примерном поведении, порядочности
и чести семьи, страны, а иногда и профессии того,
кого они подозревают [в обмане], ибо знают, что лю
и часто меняют свои намерения и поступают вопреки
своей склонности, чтобы иметь удовольствие
по-прежнему казаться во мнении других тем, чем они
на самом деле не являются, как им самим это хорошо
известно. Так, прозорливые моралисты изображают
людей ангелами в` надежде, что гордость заставит
по крайней мере некоторых из них подражать тем
прекрасным образцам, с которыми их сравнивают.

Когда несравненный сэр Ричард Стил с обычной для
его стиля легкостью и элегантностью рассыпает
похвалы своему возвышенному роду и со всеми
риторическими украшениями утверждает превосходные
качества человеческой природы, нельзя не поддаться
очарованию удачных поворотов его мысли и изящности
его выражений\footnote{Стил Ричард
(1672-1729)-английский писатель, автор многих
очерков и статей на темы морали.}. Но хотя меня
часто трогала сила его красноречия и я был готов с
удовольствием пoглощать его изобретательную
софистику, все же я никак не мог серьезно.
воспринимать его хитроумные панегирики и,
размышляя о них, думал о тех приемах, к которым
прибегают женщины, обучающие детей.: хорошим
манерам. Когда нескладная девчушка еще до того,
как научиться говорить или ходить, начинает после
многих просьб предпринимать первые неуклюжие
попытки сделать реверанс, ее няня впадает в
экстаз, хваля ее: "Что за изящный реверанс! О
прелестное дитя! Вот настоящая леди! Мама! Мисс
может сделать реверанс лучше, чем ее сестра
Молли!" То же самое повторяют, как эхо, горничные,
в то время как мать буквально душит дитя в своих
объятиях; и только Молли, которая на четыре года
старше и знает, как делать очень изящный реверанс,
удивляется ошибочности их суждений и, едва
сдерживая негодование, готова заплакать из-за этой
несправедливости в отношении себя, пока ей не
шепнут на ушко, что все это говорится только для
того, чтобы доставать удовольствие ребенку, а ведь
сама она уже взрослая; и она гордится тем, что ей
тоже доверили эту тайну, и, радуясь превосходству
своего ума, повторяет сказанное другими, и еще
много добавляет от себя, и издевается над
слабостью своей сестры, которую все это время од
у считает надувалой среди них. Эти преувеличенные
похвалы любой, кто по разумению превосходит
младенца, назвал бы грубой лестью и, если
позволите, отвратительной ложью; однако опыт учит
нас тому, что с помощью таких примитивных средств
молодых девушек научат делать изящные реверансы и
вести себя как подобает женщине гораздо скорее и с
меньшими хлопотами, чем без них. Так же поступают
и с мальчиками, когда пытаются убедить, что все
настоящие джентльмены поступают так, как им велят,
и только уличные мальчишки грубят и пачкают свою
одежду; более того, как только этот необузданный
пострел своей неумелой рукой начинает неловко
держать свою шляпу, его мать, чтобы заставить
снимать ее, говорит ему, которому нет еще и двух
лет, что он мужчина; а если он по ее желанию
повторит это действие, то тут же становится
капитаном, лорд-мэром, королем или кем-либо еще
более важным, что она может только придумать,
пока, подстрекаемый силой похвалы, маленький
пострел не будет стремиться подражать мужчине,
насколько это в его силах, и станет напрягать все
свои способности, чтобы казаться, как воображает
его пустая головка, тем, чем его считают другие:

Самый ничтожный человек считает себя величайшей
драгоценнoстью, которой нет цены, а самое большое
желание честолюбивого человека состоит в том,
чтобы весь мир разделял его мнение относительно
его собственной ценности. Так что самая неутолимая
жажда славы, которой всегда вдохновлялся герой,
оборачивалась лишь ничем не сдерживаемым
тщеславием, стремлением полностью завладеть уваже
ием и восхищением других как в будущие века, так и
в его время, и ничем больше. Однако то ожидаемся
великое вознаграждение, ради котoрого самые
возвышенные умы с таким рвением жертвовали своим
пoкоем, здоровьем, чувственными удовольствиями и
самими собой без остатка, оказывалось не чем иным,
как призрачным счастьем, мыльным пузырем,
исчезнувшим без следа (каким горьким
разочарованием может оказаться эта истина для
нового Александра Македонского или Цезаря,
который, возможно, изменит теперь свои планы). Кто
способен удержаться от смеха, когда думает о всех
великих людях, которые так серьезно говорили об
этом сумасшедшем македонце, о его широкой душе, о
том могучем сердце, в одном уголке которого, как
утверждал Лоренцо Великолепный\footnote{Лоренцо
Медичи, по прозвищу "Великолепный" (1448-1492) -
правитель Флоренции.}, легко вместился весь мир,
так что в целом сердце было место еще для шести
миров? Я повторяю, кто способен удержаться от
смеха, когда сравнивает те возвышенные слова,
которые говорились об Александре Македонском, с
тем заключением, которое он вывел для себя из
своих великих подвигов, что докапывается его соб
твеннымн словами, когда предпринятые им для
переправы через Гидасп\footnote{Гидаст (ныне
Джелам) - приток Инда; на его левом берегу в 326
г. до н.э. Александр Македонский разбил войско
индийского царя Пора.} огромные усилия заставили
его воскликнуть: "О вы, афиняне, могли бы вы
поверить, каким опасностям я себя подверг, чтобы
вы меня хвалили!" Итак; если попытаться определить
вознаграждение славой в самом общем виде, то о нем
в лучшем случае можно лишь сказать, что оно
состоит в величайшем блаженстве; которым человек,
знающий, что он совершил благородное дело,
наслаждается из себялюбия, думая о похвале,
которую он ждет от других.

Но здесь мне возразят, что, кроме громких дел
войны и шумной возни честолюбцев; есть благородные
и великодушные поступки; которые совершаются в
молчании; что поскольку добродетель сама по себе
служит вознаграждением, то тот, кто действительно
добр, получает удовлетворение от сознания этого,
что и составляет для него всю ту награду, которую
он ожидает за большую часть своих достойных сверше
ий; что среди язычников были люди, которые не
только не стремились заслужить благодарность и
рукоплескания, когда делали добро другим, но и
принимали все мыслимые предосторожности, чтобы
навсегда остаться скрытыми от тех, на кого они
распространили свою благосклонность, и что,
следовательно, гордость вовсе не стремится по
удить человека подняться на самый высокий уровень
самоотречения.

На это отвечу: нельзя судить о действии человека,
если мы не знаем точно тот принцип и тот
побудительный мотив, исходя из которых он это
действие совершил. Хотя жалость представляет собой
самый кроткий и наименее вредный из всех наших
аффектов, все же и она является слабостью нашей
натуры в такой же мере, как и гнев, гордость или
страх. Самые слабые духом обычно более всего к ней
расположены, по этой причине нет более
сострадательных существ, чем женщины и дети.
Необходимо признать, что из всех наших слабостей
жалость остаётся самой приятной и более всего
походит на добродетель; более того, без
значительной примеси жалости общество вряд ли
могло бы существовать. Но поскольку она
представляет собой побуждение природы (impulse of
nature), которое не считается ни с общественным
интересом, ни с нашим собственным разумом, она
может принести зло в такой же мере, как и добро.
Она помогает лишать девственниц чести и совращает
судей, и тот, кто действует исходя из нее как из
принципа, какое бы благо ни приносил он обществу;
ничем не может похвастаться, кроме того, что
потворствует своему аффекту, который оказался
полезным общественности. В спасении невинного
ребенка, чуть не упавшего в огонь, нет никакой
заслуги. Само действие не является ни хорошим, ни
плохим, н какую бы выгоду ни получил ребенок, мы
только оказали услугу самим себе; ибо увидеть, как
он падает, и не попытаться помешать этому значило
бы причинять себе неудовольствие, а эгоизм
вынуждает нас его предотвращать: Богатый мот,
обнаруживающий склонность к сочувствию и любящий
удовлетворять свои страсти, тоже не может
похвастаться большой добродетелью, когда облегчить
участь объекта сострадания для него - дело
пустячное.

Но такие люди, которые, не уступая ни одной своей
слабости, могут расстаться с тем, что они сами
ценят, и только из любви к доброте, не имея
никакого иного побуждения, молча совершают
достойное дело, такие люди, я признаю, обрели
более утонченные понятия о добродетели, чем те, о
которых я до сих пор упоминал; и все же даже у них
(а их не так уж много в мире) мы можем обнаружить
явные признаки гордости, и самый смиренный человек
должен сознаться, что вознаграждение
добродетельного действия, которым будет
удовлетворение, наступающее после него, состоит в
определенном удовольствии, которое он доставляет
себе, размышляя о собственной ценности. Это
удовольствие вместе с причиной, его вызвавшей,
служит точным симптомом гордости, так же, как
бледность лица и трепет при виде близкой опасности
признаками страха.

Если слишком щепетильный читатель при первом
взгляде осудит эти мнения о происхождении
моральной добродетели и подумает, что они,
возможно, оскорбительны для христианства, я
надеюсь, что он воздержится от своих порицаний,
когда примет во внимание, что ничто не может
выявить непостижимую глубину божественной мудрости
более четко, чем то, что человек, созданный
провидением для общества, своими слабостями и
несовершенствами должен быть не только поставлен
на путь к мирскому счастью, но и в равной мере
воспринять из видимой необходимости естественных
причин начатки того знания, овладев которым, он
позднее - к своему вечному блаженству - сумеет
сделаться совершенным благодаря истинной религии.